Нора Адамян - Девушка из министерства [Повести, рассказы]
Рузанна смотрела на Гранта. Видела, каким спокойным — сделалось внезапно его лицо. Он осторожно поставил рюмку на стол. «Ничего, — подумала Рузанна, — мы все отстаиваем свою правоту с трудом, с болью…»
В эту минуту Грант громко спросил:
— Почему ты говоришь от имени народа? Он дал тебе это право?
Тут уж Баблоев получил случай проявить свои качества. Мгновенно он возник возле Гранта и с благодушно-укоризненным лицом стал ему что-то выговаривать, оттягивая в сторону — подальше от оратора.
Грант бормотал:
— Ничего, ничего, иначе нельзя…
Вова кричал грозно:
— Я мог бы помешать тебе работать. Но не сделал этого! А ты мне рот затыкаешь?..
Сразу стало шумно.
Тосунян невозмутимо прихлебывал кофе. Среди своих сотрудников он быстро навел бы порядок. Но здесь Енок Макарович предпочитал не вмешиваться. Здесь главным был старый художник, который тоже сидел спокойно, глядя на картину сощуренными глазами. Потом старик глубоко вздохнул, поднялся, и сразу все стихло. Негромкий голос отозвался в каждом уголке зала:
— Я возьму на себя смелость говорить от имени народа…
Он замолчал, и аплодисменты — нестихающие, дружные — вспыхнули над всеми столиками. Художник слушал, улыбаясь и покачивая головой. Затем начал говорить спокойно, неторопливо, обращаясь то к Тосуняну, то к Гранту, то к кому-нибудь из гостей.
— Поехал я прошлой осенью в одно село, любимое мной по впечатлениям юности. Я очень хорошо помнил дом моего родственника — над ним росло большое тутовое дерево. Когда я молодым спал на крыше, ягоды падали на одеяло. Помнил я родник — на его камнях была красивая резьба, и молодые женщины приходили сюда за водой. Помнил тропинку, уводящую в горы, кусты ежевики вместо изгороди в садах. Мне казалось, что если я увижу все это, то снова помолодею. Но ничего знакомого я не увидел. Дом был другой. Тутовое дерево высохло. Источник иссяк. Тропинка в горах превратилась в обыкновенное пыльное шоссе. И мне стало грустно. Родственники очень старались меня развлечь, даже в кино водили, но я тосковал. А потом встретил соседа — ровесника своего, друга молодости. Думаю — вот кто меня поймет! Пошли мы с ним гулять. «Помнишь, говорю, Никол, наш родник? Вот вкусная вода была… Помнишь, старая церковь стояла, во дворе трава росла, я с тех пор такой зеленой травы нигде не встречал! А по той тропке, где сейчас машины бегают, мы с тобой на охоту ходили…» Вспоминал, вспоминал, сам растрогался, старика растрогал. Он даже прослезился и говорит мне: «Спасибо, что напомнил, а то мы уж забывать стали, как раньше жили. Жена за километр к этому роднику бегала, а теперь жалуется, что кран во дворе, — хочет водопровод в комнату. Раньше на телеге в город двое суток тряслись, сейчас за три часа доезжаем. А если бы не больница, что на месте старой церкви стоит, вряд ли я с тобой сегодня разговаривал бы — я в земле лежал бы! В прошлом году у меня грыжа ущемилась, спасибо срочно операцию сделали. Как хорошо ты мне все напомнил, спасибо тебе!»
В зале давно все смеялись и хлопали. Старик притянул к себе Гранта.
— Художник должен смотреть вперед. Мы посрамим мастерство наших предков, если не превзойдем их. Надо глубже осмысливать мир, в котором нам дано счастье жить.
Потом он еще сказал:
— Я, конечно, не могу утверждать, что ты и твои товарищи написали совершенную вещь…
Все обернулись к картине. У Гранта снова стало счастливое лицо.
Рузанна подумала: «Вот и хорошо. Было бы труднее оставить его несчастным…»
Она попросила Армена:
— Дай мне ключ от мастерской. Я потом положу его под лестницу…
Хотелось уйти незамеченной, но Грант догнал ее у самого выхода. Он затащил ее в маленькую комнатку около вешалки; там еще пахло краской, лежали какие-то доски, стояли бидоны с олифой, валялся инструмент.
— Почему ты уходишь?
— Но ведь все кончилось… Мне надо еще поработать. И сегодня придется еще кое-куда зайти.
Грант сказал:
— Как странно, что у тебя какая-то отдельная от меня жизнь. Почему так получилось? Это неправильно!
— Мы будем обсуждать это сейчас?
Он отстранился, выпуская ее из чулана. Рузанна пожалела его.
— Вероятно, ты договорился посидеть с товарищами после обсуждения?
Он кивнул.
— А ты меня даже не поздравила…
Верно. Она его не поздравила с завершением большой работы, с удачей, с радостью.
Не думая о том, что их могут увидеть, она притянула к себе его голову и поцеловала в глаза, в губы.
— Когда я увижу тебя, Рузанна?
Она помахала ему перчаткой.
Грант опять удержал ее.
— Рузанна, но ведь ты знаешь, как я к тебе отношусь…
Нет, если б он даже сказал: «Как я тебя люблю!» — ничто не изменилось бы…
В мастерской нельзя было ни медлить, ни вспоминать. Картина, которая называлась «Любовь», принадлежала ей. Рузанна сняла ее со стены, свернула в трубочку и унесла. И сейчас картина висит в ее комнате, теперь стены уже не такие пустые. А потом в этой комнате появится маленький человек, которого ей предстоит выкормить, вырастить и воспитать. И ни трудности, ни счастье не минуют ее. Любовью и материнством будет отмечена ее жизнь.
…Тосунян закончил вступительную речь. Не слушала его одна только Рузанна. Она позволила себе на глазах у множества людей маленький отдых за длинным зеленым столом. А теперь надо быть очень внимательной, чтобы не пропустить ничего важного.
Стало совсем тихо, как всегда бывает после доклада. Это уж обычно — вначале никто не хочет выступать, каждого надо уговаривать, а под конец все требуют слова по нескольку раз…
Но Тосунян не стал ждать. Он оглядел зал.
— Мириджанян… Ну, давай, давай!
Крупный красивый директор Обувьторга поднялся, торопливо вытаскивая из кармана блокнот.
Тосунян откинулся на спинку стула и закурил.
— Запишешь главное, — сказал он Рузанне. — Слушаем тебя, — кивнул Мириджаняну.
Тот откашлялся и, подняв блокнот к лицу, слегка запинаясь, начал читать:
— «Подлинно социалистическая торговля немыслима без постепенного обновления и совершенствования материально-производственной базы… Технический прогресс и новаторство… Этот принцип нашей торговли…»
Тосунян перебил его:
— Постой. Ты что, теоретический доклад построил? Ближе к делу.
Мириджанян судорожно перекинул несколько страниц блокнота, нашел нужный абзац и, набрав воздуху, начал снова:
— «В тысяча девятьсот седьмом году было реализовано… По сравнению с предыдущим годом…»
— Закрой блокнот, — приказал Тосунян. — Мне твой отчет не нужен. Иди сюда.
В зале вздохнули.
Наступая на ноги соседям, директор Обувьторга вытиснулся из рядов и подошел к столу.
— Теперь скажи: почему в наших обувных магазинах нет ни пинеток, ни гусариков?.. И вообще мало детской обуви. Вот объясни это обстоятельство.
— Енок Макарович… Вы знаете, что был спор — наше это дело или галантереи. Потом еще скажу: фабрики предполагали из отходов производить — не освоили.
— А вы добивались?
— Нерентабельно, Енок Макарович… Ни производству, ни нам… Такая вещь…
И выражением лица и жестами Мириджанян демонстрировал ничтожество предмета, о котором идет речь. Большим и указательным пальцами он показывал размеры пинеток и пожимал плечом.
— А тебе известно, что наша республика на первом месте по рождаемости детей? Ты об этом думал? Не думал. Хорошо. Про модельную дамскую обувь что можешь сказать? Не идет?
— Почему не идет, Енок Макарович? Кто сказал — не идет?
— Конкретно, конкретно…
Мириджанян молчал. Он и не думал, что на сегодняшнем совещании придется говорить о дамской обуви.
— Не знаешь? Ну, я скажу. Уже год женщины ходят на таких тонких каблуках, — Тосунян поднял автоматическую ручку, — а ваши ателье, как десять лет назад, колонны вместо каблуков ставят.
Мириджанян что-то пытался объяснить. Енок Макарович отвернулся.
— Садись. Алекян, иди ты, скажи…
Участники совещания больше не вынимали блокнотов с заготовленными речами. В записи заглядывали только для справок.
Директор Текстильторга вообще попытался уклониться от беседы. Вместо себя он подсунул заместителя. К столу вышел низенький молодой человек с пышными, вздыбленными над головой волосами.
«Он их взбивает, чтобы увеличить рост», — подумала Рузанна.
Заместитель говорил коротко, внес несколько дельных предложений. По знаку Тосуняна Рузанна их записала.
Тосунян спрашивал так же коротко:
— Почему нет ассортимента бумазеи? Как с ситцем? Какие претензии к местному производству?
И кивал, выслушивая ответы.
Толстый, неповоротливый Маркосов сидел довольный, улыбался и, глядя на министра, тоже кивал круглой головой. Но он радовался преждевременно. Енок Макарович окликнул его:
